Статуэтка «Сидячий медведь», 1905-1937 гг. Galluba & Hofmann Галлуба Хофман

Ваше внимание, дорогие почитатели изящного и утонченного, обращается к образу, о котором следует поговорить, который, безусловно, вызывает двоякие чувства — фарфоровая статуэтка медведя, воссозданная с попыткой уловить в ней суть этого могучего и неотразимого создания, пленяющего своей мощью и одновременно трогательностью, но которая, тем не менее, оставляет после себя недоумение и лёгкое разочарование.

На первый взгляд, этот медведь, облачённый в светлые мягкие тона, словно невидимое прикосновение зимнего утреннего света, раскрывает свой облик изнутри, когда смотришь на него, и ты чувствуешь, как кажется, что этот холодный фарфор должен излучать тепло дикой природы. Однако, когда ты берешь его в руки, ощущаешь холод, лишенный жизни, и в эти моменты понимаешь, что всё это только футляр пустоты, который не может вместить всю красоту, живость и энергетику настоящего медведя, обитающего в белоснежной бездне арктики.

Сидящий медведь, застигнутый в момент, когда он, словно пытаясь приловчиться к этому мгновению, приподнял свою голову, так и не смог полностью расправить свои могучие лапы. Эта статуэтка, изящно создающая иллюзию активности, становится жертвой своей статичности, теряем в ней ту искреннюю живость, какую мы ожидали увидеть. Она, на первый взгляд, взывает к нам, как ни парадоксально, открытой пастью, словно призывая к какому-то звуку или движению, однако этот призыв теряется в пространстве, оставаясь невидимым и невостребованным.

Мордашка медведя, вытянутая и нарисованная с излишней лыбкой, скорее напоминает о безделушке, чем о могуществе дремлющего, но чуткого хищника. Четкие линии, подчеркивающие его объем, обрамляют его стройный силуэт, но, увы, создают лишь бездушное отражение тезауруса медвежьей сущности. Эти длинные когти на его лапах вызывают ассоциации с жестокостью и волей дикой природы, но не столь же убедительны, как хотелось бы — они, также, как и сам медведь, неспособны к действию, оставаясь лишь символом чего-то большего, но недоступного.

В каждый поворот и деталь статуэтки вложено множество усилий и таланта — это безусловно можно признать, и за это следует отдать должное создателю, благодаря которому мы имеем возможность созерцать это искусство. Но мне, как любительнице прекрасного, хотелось бы видеть еще больше жизни и движения в этой скульптуре. Я желала бы, чтобы фабрики, создавая такие шедевры, не только достигали эстетики, но в первую очередь питали бы души и чувства тех, кто на них смотрит.

В данной работе я ощутила некоторую натянутость и недосказанность, как будто сам медведь тоскует о свободе безмерного пространства, о долгожданном возвышении над поверхностью нереализованных мечтаний. Будучи окруженным безмолвными льдинами, он становится еще более подавленным и несемантичным, как будто его дух заточен навсегда между гранями материала, из которого он сделан. Я мечтала о неизбежной трансформации этого образа в нечто большее — отвлеченный, искренний рассказ о могуществе природы и её покорении человеком, способном вдыхать жизнь в фарфоровые создания.

Кажется, что такая работа могла бы раскрываться с изящными глазами, полными выразительности и силы, которые могли бы рассказать о дикой природе и невероятных приключениях. Каждая статуэтка производится с любовью и вниманием к деталям, но я надеюсь, что со временем мастера подарят нам не только красоту форм и обмерков, но и наполненность чувства, способные развлекать наш ум и печь в наших сердцах тепло родной земли.

Мы стоим на пороге долгих осмыслений о том, что такое искусство, и эта работа лишь в очередной раз подтверждает, что даже фарфор, будто ледяное царство, не всегда способен отразить ту бездну чувств, которые возникают у нас при взгляде на истинного медведя за стенами этой статуэтки.