Валентин Губарев. Скромное обаяние неразвитого социализма

Валентин Губарев – удивительный белорусский художник, работающий в стиле наивного искусства, которого знают во всем мире. «Скромное обаяние неразвитого социализма» — так нередко характеризуют творчество Губарева в странах бывшего СССР, зарубежные искусствоведы называют его белорусским Брейгелем. В чем секрет яркой индивидуальности и популярности художника? Что могут увидеть иностранцы в его ироничных, ностальгических, порой грустных картинах-историях о воспоминаниях детства и юности, о быте советских времен? Ответ на вопрос прост – художник умеет жить в своих картинах. Он проживает каждую картину вместе со своими бескорыстными, чистыми сердцем персонажами, которые хотят обыкновенного человеческого счастья. Он умеет чувствовать и умеет передать свои чувства зрителю. Этому нельзя научиться, именно в этом состоит главный талант автора. Валентин Губарев родился в 1948 году в городе Горький. Окончил Горьковское художественное училище, факультет графики Московского полиграфического института. Живописец, график, член Белорусского Союза художников, почётный член немецкой художественной ассоциации «Шедевр». Участник многочисленных республиканских и международных выставок, крупнейших мировых аукционов. Работы художника находятся в национальных музеях, в галерейных, корпоративных и частных коллекциях во многих странах. Живёт и работает в Минске. Творчество Валентина Губарева представлено в мире на эксклюзивных условиях двумя галереями: во Франции с 1994 года галереей «Les Tournesols» (Париж) и с 2020 года в России галереей современного искусства «Bagratuni Art Gallery» (Москва). Персональная онлайн-выставка Валентина Губарева - его рассказ о себе в картинах и в ярких цитатах из многочисленных интервью. — Помню, в детстве мама с папой давали мне деньги на коржики, а я покупал открытки с картинами русских художников. Запах типографской краски со мной до сих пор. Ну а потом срисовывал по клеточкам Левитана, Саврасова... — Если б меня спросили в то время, какая картина самая лучшая, я бы сказал: "Ясно какая. Федора Решетникова "Опять двойка!" Все, что надо для искусства, вся правда жизни, там есть. И только в училище на третьем курсе в критической литературе, где клеймили загнивающее искусство Запада, я увидел в черно-белом варианте работы Поллока, Сезанна и других. Понял - едрическая сила! - даже яблоко можно по-разному нарисовать. Маковский так, Серов эдак, а Сезанн или Матисс совсем по-другому. Вот тут я и свернул налево. Покупал предметы, как у Сезанна на натюрмортах, и писал, ну, почти как он. Так начались мои поиски. — Своеобразные отношения складывались, в связи с этим, с натурщицами. Была такая Соня, она полноватая. Я каждую ямочку ее выучил, каждую выпуклость. Значит, надо искать образ. Я рисую реалистично, как есть, и ее тоже, но все окружение в уменьшенном виде. И вот эффект: получилась огромная тетка, секс-бомба, поглотившая пространство. А иногда она у меня была рыбкой, потому что я внизу хвостик рисовал. Поначалу натурщицы обижались, а потом просили что-нибудь на память оставить. Понимали: искусство все-таки. Надо искать себя - терпеливо, трепетно, понимая, что у художника нет другого пути. — У меня картины на выставки при советской власти не брали. Но когда взяли одну, то сразу о ней написали в газете. Естественно — критиковали. Это был портрет электрика птицефабрики по фамилии Голуб. Обыкновенный простой человек, забавный такой ушастик. Всех в газете хвалили, а меня ругали — за «нетипичность»... — В 1994 году раздался мне звонок из Москвы: "Валентин Губарев жив?" Я думаю: "Боже мой, ведь обычно после смерти художника картины дорожают. Что же сказать-то? Сознаться, что жив или…" Но, как человек честный, все-таки говорю после некоторой паузы: "Ну, жив". Оказывается, французы нашли каталог со старой выставки, где была моя работа, и заинтересовались. Раздумывали целый год, но решили рискнуть и предложили сделать выставку в парижской галерее "Les Tournesols". На открытии официантов приодели, якобы, в белорусские костюмы - этакий сербско-хорватско-финско-мордовский стиль. Потешно, но и колоритно для меня, как для художника. Или вот еще видение с выставки: благообразная пара лет под восемьдесят. Он явно голубых кровей, она - княгиня, изысканная, с седыми буклями, в золотых очочках. И вот эта дама пришла в майке огромного размера, на которой нарисована тройка лошадей и написано по-русски "Тройка", а ее спутник в вышитой рубашке, подпоясанный веревочкой. Это, потому что они хотят соответствовать теме. Вообще, публика там заряжена восторгом, но и приучена, что настоящее искусство можно встретить только в престижной галерее, а не в столовой или в сберкассе. Не о том речь, хорошо это или плохо, но таковы правила игры. Первая моя выставка прошла очень удачно. Громкий успех никому не известного художника - огромная редкость, и галерея заключила со мной эксклюзивный контракт на уникальных условиях абсолютной творческой свободы. Мне, как человеку творческой профессии, досталось счастье работать не на заказ. Любому художнику такого можно пожелать. Если захочется, то могу радостную работу сделать, а если грустно, то и работа не очень веселая получается... Здорово, когда художник поет, как птица... Галерея оплачивает все мои творческие поиски вот уже более 25 лет. — Я всегда стараюсь избегать пафоса в своем творчестве. Мои ребята - они не молодецкие. Есть у меня картина. Обычная история: немолодой мужчина приходит к своей возлюбленной домой. Коробка конфет при нем, шампанское… Он же хочет понравиться. И последняя деталь: чтобы показаться милым человеком, он снимает обувь и остается в носках. Это же чудо! Такого мужчину можно брать голыми руками. Он все теряет: и гордость, и пафос. Да это наше все. И где же здесь героизм? — Обычно пишу быт, которого принято стесняться. Персонажи моих картин — простые люди. Они попадают в нелепые ситуации. Но карикатурности или сарказма не допускаю, я люблю своих героев. Как получается хорошая работа? Мой рецепт: надо посолить, поперчить ее разными чувствами. Ведь даже в самой хулиганской частушке есть и грусть, и ностальгические чувства. Когда много этого, тогда картина получилась. — Специально не рисую ни себя, ни близких. Хотя иногда они шутят между собой: «Смотри, ноги-то — твои!» Некоторые, может, и находят свои черты в моих персонажах, но стесняются признаться. Одна врач сказала: «Валентину надо дать звание заслуженного психотерапевта. Его картины лечат». А знаете почему? Мои персонажи всегда в чем-то уступают зрителям. Смотришь и думаешь: «А ведь у меня жена получше». — Из чего состоит человек? Шестьдесят процентов прошлого, тридцать - настоящего, десять будущего - то, о чем он мечтает. Я не фантаст, по сути, листаю альбом своей жизни, рисую то, к чему имею прямое отношение. У меня искусство не лабораторно выведенное, а природное, экологически чистое. — Говорят, моя живопись светлая. Может быть. Здесь очень важно, какой путь ты прошел. Я не знал голодного существования. И девушки меня не бросали. Валентин Губарев их тоже не обижал. У меня нет таких зарубок: я не битый женщинами и голодом. Я не затворник и люблю всматриваться в современную жизнь. Не ностальгирую со слезой по прошлому, но оно вошло в мою кровь... — О любой новой картине долго думаю. Хожу с ней, сплю. Если забываю ее, то радуюсь. Значит, что–то не так было придумано. А бывает, потираю руки от предвкушения будущей работы, мечтаю и прикидываю, что еще в нее добавлю. Когда же она начинает меня переполнять, начинаю писать. Маленький холст могу и за два–три дня закончить, а на большой и три недели может уйти. Считаю, что пишу быстро, но все равно на все предложения сделать где–то большую выставку ответить не могу. Приходится отказываться... Работать стараюсь каждый день. — За рубежом у зрителей перед художником пиетет. В галереи ходят только те, кто искусством интересуется, а не погреться, от дождя спрятаться, как у нас... У меня есть картина «Второй признак целомудрия», которая выставлялась в галерее в Париже. Многие подходили и хотели купить ее, но что–то их всех напрягало и сдерживало. Потом подошла хозяйка галереи и сказала, что этот холст она бы уже давно, даже по фотографиям в каталоге, продала, но вот «из–за этого» не можем... И дальше стала объяснять шепотом. На картине есть маленький человек в шляпе и майке. Он сидит спиной к зрителям, в глубине, удит рыбу. У него на майке надпись «Зидан». И вот это слово всех напрягает. Я сказал, что могу надпись закрасить. Глаза мадам наполнились слезами счастья. Утром я шел впереди, а за мной, как оруженосцы, спешили сотрудники галереи. Кто с кисточкой, кто с краской... Я подошел, мазанул — и нет надписи. Картина тотчас продалась. Но главное, я увидел невероятно уважительное отношение к художнику. — Вот однажды, все в той же галерее, одинокая дама решилась, подошла ко мне. И говорит, стесняясь, что три года назад купила мою картину... «И целых три года жила, не отводя от нее глаз. Для меня эта картина — источник любви, счастья, прекрасных человеческих взаимоотношений... (А изображены на полотне качели, он и она...) Но я в последнее время стала сомневаться в его чувствах». Представляете? Я хотел пошутить, да смотрю, а у нее глаза полные слез... Я задумался и серьезно говорю, что любовь мужчины и женщины — это не обязательно поцелуи в складки платья... Иногда достаточно того, как он смотрит на отражение подруги, любуется ее силуэтом... «О, да–да, вы совершенно правы! Я поняла, у них все будет хорошо...» — заговорила француженка. И я вижу, как ее глаза начинают сиять, что она заряжается и этой подзарядки хватит еще года на три. А потом я подумал и сказал себе: «Валентин, тебе следует работать с большей ответственностью. Ведь вот что думают зрители, глядя на картины. А тебе и в голову не могло прийти, что для кого–то так важны взаимоотношения нарисованных персонажей. Что для кого–то так важен взгляд мужчины, его поза, выражение лица...» — Иностранцы мои картины понимают по-своему. Я уже перестал удивляться тому, что любой заводик или ТЭЦ на моих работах ассоциируются у них с Чернобылем. Не знаю почему. Но один случай — вне конкуренции. Есть у меня работа «Победители последнего урожая». Мне она кажется очень эротичной: три женщины едут на телеге, сидя на гигантской морковке, обхватив ее бедрами. Подходит ко мне француз и шепотом спрашивает: «Я правильно понял смысл картины? Это в иносказательной манере показан парад на Красной площади?» Разве можно покушаться на такую фантазию? И я ответил: «Ну, в чем-то вы правы…» — Теоретически я мог бы давно жить в Париже. Но как я могу полюбить ту жизнь?.. Через газеты и журналы ведь не полюбишь?.. Только тут, когда я приезжаю в свои Олехновичи, сажусь за стол, в макушку солнце греет, на столе все свое... А вышел из дома — вяз большущий меня встречает, а рядом куры бегают, забор, собака лает, старый «Запорожец» из–под сена выглядывает... Эта земля меня питает как художника. Я нахожу вдохновение и силы физические в нашей жизни, обычаях, традициях, людях, разговорах. Мои родители, дети, родственники, друзья — все это составляет мой мир. — Я вот иногда думаю: а стал бы я художником, если бы не приехал в Беларусь? Просчитать это математически не получится. Вот была у меня в Германии выставка. Собралась куча наших художников, обступили меня, хотят секрет моего успеха узнать. А секрет прост. Не надо подражать кому–то, даже успешному... Мастерство сегодня мало значит, как и членство в Союзе художников. Сейчас важно чувство. Если бы я работал только как ремесленник, то во Франции был бы не нужен. Важна индивидуальность и харизма. Ведь сейчас чем–то удивить сложно. Важно даже яблоко и цветы рисовать по–своему. Художник должен быть эксклюзивным, и все именно этого и хотят. И дай мне Бог здоровья, чтоб каждое утро приходить в мастерскую. А вечером думать, чтобы ночь закончилась быстрее, и работать дальше. И я не мечтаю кому–то понравиться. Я в себя всматриваюсь и подделываюсь только под себя.